Вагон наполнен уставшими после рабочего дня людьми. Пахнет металлом, чьим-то недоеденным бургером, дешевыми духами. Наперебой галдят голоса: кто по телефону, кто друг другу. Люди уткнулись в светящиеся экраны телефонов, водят пальцами, листают ленты.
Девушка в ярко-розовой куртке поправляет рукой с длинными черными ногтями свои высветленные добела волосы. Рядом широкоплечий приземистый мужчина читает старенькую потертую книгу, уложенную на темно-коричневый чемоданчик. В другом конце вагона скучковалось пятеро рабочих кавказской национальности. Их говор слышен всем в вагоне, пассажиры недовольно поглядывают на крепких неухоженных мужчин в синих заляпанных комбинезонах.
В проходе молодой паренек с торчащими из-под шапки русыми волосами уткнулся в планшет, а из его наушников гремит тяжелый рок. Аккуратная старушка с легкими седыми волосами и бездонными серыми глазами молча глядит в окно, сложив руки на коленях.
Люди едут домой. Передо мной сидит она. И улыбается. Закинув ногу на ногу, она смотрит на меня, склонив голову.
– Я все думаю, – начинает она, – вот есть у меня свет. Что с ним дальше делать?
Наши взгляды встречаются. Я внимательно вслушиваюсь в каждое ее слово.
– Хорошо, – говорю ей. – Что такое свет?
– Ну-у, – она немного колеблется, – Это мое добро, хорошее настроение, позитив, – отвечает, широко распахнув глаза, уверенная, будто бы это и есть свет.
– Это – свет? Ну, ладно. И что ты хочешь с ним делать?
– Отдать его, – говорит возбужденно, не думая ни минуты.
– Так отдай, – я откидываюсь на спинку сидения.
– Кому?
– Тому, кому нужен этот свет.
– А он разве не всем нужен?
– Конечно, всем. А разве ты хочешь отдать его всем? А все – это кто?
– Ну… все! – она смотрит так, будто я глупость говорю.
– Как насчет уголовников? Или, лучше, алкоголиков и наркоманов? Почему бы не отдать свет им? Или вон тем кавказским парням?
Я вижу в ее глазах вспышку – непринятие. Как? Уголовникам? Кавказцам? Еще чего! Эта вспышка настолько яркая, насколько пышущая возмущением, что сложно не догадаться о ее происхождении.
«Ага, то есть уже не всем, а каким-то конкретным «всем». Кому ты сама хотела бы этот свет отдавать, чтобы… чтобы что-то от них получить, да? Чтобы они увидели, какая ты прекрасная, добрая, и мигом стали такими же, как и ты. Сомневаюсь, что это свет.
Потому что свет – нечто абсолютное. Это не добро, не позитив, это даже не то чтобы любовь. Свет – другое. Что-то, что выше этого всего, но включает это все в себя. Свет не выбирает, кому конкретно следует светить. Он светит всем: и уголовникам, и кавказцам, и детям, и взрослым, и благодетелям, и заблудшим.
Именно заблудшим чаще всего не хватает света. Они не остальных – себя в этой темноте не видят. Настолько им порой темно, что для них любой другой, на кого случайно натыкаются в этом мраке, становится врагом, от которого надо защищаться. И такому заблудшему все равно, что у тебя там на уме – любовь ли, позитив. Он видит, что ты нечто, вышедшее из мрака, а значит – угроза. И ему, наверное, очень одиноко. Его, несчастного, может быть, никто не понимает. И единственный его друг в этой темноте – стакан водки. Может, ему плевать на твой позитив, на всякие эмоции, он презрел любовь.
Но ему как никогда нужен свет. Что угодно – лишь бы выйти из этого мрака. Он ищет его источник и не может найти. Он в этом мраке медленно гибнет. Он, возможно, настолько пропал в темноте, что не способен выбраться оттуда самостоятельно. Он ждет именно той самой искорки, тех самых слов, которые озарят смыслом его жизнь, заставят встать и пойти вперед.
Может, он хочет чувствовать себя частью целого? Принятым? Понятым? Чтобы было не одиноко, не темно. Он вне зависимости от национальности, расы, возраста, размера глаз, формы носа, интересов, родителей, стиля одежды неистово жаждет света! Потому что ему нужен этот свет, как никому больше.
Дать свет всем, кому он нужен – не это ли справедливость? Не это ли настоящий свет, не преследующий никаких эгоистических целей, наоборот, разгоняющий их, разгоняющий тьму. Дать свет без условий, а уж потом понять, кому какие конфетки нужны помимо света».
Ответом мне осталась тишина. Оно и понятно. Напротив меня сидит какой-то старичок, изучает потрепанную газетку. Мой разговор произошел где-то в глубине моей головы. С самой собой.
Электричка с пронзительным свистом тормозит на остановке. Выходит группа кавказских рабочих, входит группа студенток в модненьких курточках, на каблучках и с аккуратным макияжем. Обсуждают сессию, преподавателей.
Мимо них проходит мужчина в длинном черном пальто и с поседевшими висками. Взгляд у него серьезный, направленный куда-то вдаль. За ним широким шагом проносится невысокая девушка, активно что-то говорящая по телефону. Весь вагон уже знает все и о ней, и о какой-то ее подруге, которая никак не может продать квартиру. Электричка трогается.
Вокруг – люди. Все разные. Все хотят чего-то разного. Вряд ли они подозревают, что мои мысли вертятся вокруг них. Как сказать людям, что они тебе не безразличны? Даже если незнакомы.
Я думаю о них каждую секунду. Думаю как умею – без лишних чувств, а просто так. Вглядываюсь в лицо мужчины в черном пальто. Через что он прошел? Что еще предстоит ему пройти? У него золотое кольцо на безымянном пальце – женат. Может, у него есть дети. Как у него дома, с женой? Все ли в порядке?
А та бабушка, что так и сидит неподвижно, глядит и глядит в окно, лишь поседевшие волосы ее едва колышутся, когда кто-то проходит мимо. Что она видит в том окне и видит ли? Какова была ее жизнь? Сколько всего видела она за те годы, что ходит по этой земле?
Электричка несется в зимнюю тьму. Снежные хлопья кружатся за окном. Электричка уносит меня и этих людей. Уносит нас всех куда-то вперед, где хорошо, где светло. А следом за ней, вихрясь и вздымаясь ввысь в танце белых снежинок, летят мои странные мысли.
